Земля  - Михаил Елизаров

– Сформулирую по-другому. Как думаете, Володя, с чем можно сравнить смерть? Проще говоря, на что она похожа? Подсказка уже у вас в руках.

– Сон, – уверенно сказал я.

– For in that sleep of death what dreams may come, – выговорил на своём вышколенном английском Глеб Вадимович.

– Какие сны приснятся в смертном сне, – перевёл Денис Борисович. – Хотя и до Шекспира смерть отождествлялась со сном, который будет длиться до второго пришествия.

– Но как тогда объяснить повсеместный страх перед смертью? – риторически спросил Глеб Вадимович. – Чего бояться сна?

Я хотел сказать, что боялись не сна, а пробуждения и суда, но промолчал – проку спорить?

Денис Борисович покивал:

– Шопенгауэр, пытавшийся поженить немецкую классическую философию на буддизме, утверждал, вслед за Платоном, что бытие и пресловутая реальность – сновидение наяву.

– Не жизнь, а только сон о жизни, к-хм… – сказал Глеб Вадимович. – Майя.

– Два сна получается, – подытожил Денис Борисович. – Как-то излишне сонно, не находите?

– Не знаю, – сдался я. – На что похожа смерть?

– Ну, боль же! – радостно произнёс Денис Борисович. – Боль! Хоть люди во все времена пытались представить смерть избавительницей от страданий, она не прекращает их, а, наоборот, катализирует. Проще говоря, смерть – это материя боли, доведённая до своего абсолюта. Сами посудите, именно боль индивидуализирует личность и тело, а смерть – просто беспрецедентный максимум индивидуализации, обращённой внутрь! Боль замыкает нас в себе, отсекая все прочие физические и психические содержания, которые не имеют отношения к ней самой. Смерть доводит это до логического конца!

– То есть не просто в тело умираем, а ещё и в абсолютную боль? – уточнил я. – А как же, когда говорят, смерть лёгкая и смерть тяжёлая?

– Зрите в корень проблемы, Володя. Люди на уровне интуиции догадывались, что разница между смертью лёгкой и тяжёлой огромна. И не потому, что лучше умирать быстро и легко, чем долго и болезненно. А потому, что так и останется. Смерть консервирует человека.

– Отсюда и проистекает весь институт пыток! – скороговоркой вставил Глеб Вадимович. – Напичкать до отказа болью, психической либо физической, запаковать и с этим грузом отправить в небытие!..

Всё-таки что-то не так было с этими словами. В них будто не хватало какой-то пары градусов убедительности, как если бы промышленную водку вдруг заменили каким-то самодельным полугаром. Но едва они прозвучали, в салоне ещё больше сгустилась тишина. Точнее, там и раньше стояла тишина, отдельная от нашей беседы, но теперь она обрела тягостную материальность.

При этом вещее моё ухо, обычно чуткое ко всякой потусторонней опасности, смолчало, не отозвалось белым шумом. Но мне всё равно сделалось очень тоскливо. Полуправда о смерти вполне могла быть и такой – абсурдной, чуть вымороченной. Я давно заметил, что “волшебная гора” метафизики всегда обманывает ожидания. Все ждут от неё Магомета, а она неизменно рожает мёртвую мышь.

Денис Борисович точно услышал мои скептические мысли:

– Володя, никто, конечно же, не считает, что всё так игриво. Мол, умираем в тело, и всем предстоит болезненная вечность. Да и какая, к дьяволу, вечность применима к категории тела, которое синоним бренности?

– Древние религии делали акцент на сохранении тела или же имитации его, – сказал Глеб Вадимович. – Но это от непонимания разницы между категориями “тела” и “туловища”!

– Но, как сказал один советский мудрец-марксист, кстати, покончивший с собой путём взрезания горла, – Денис Борисович хищно улыбнулся, – смерть мыслящего духа всегда становится творческим актом рождения новой Вселенной. Стоит ли теперь удивляться, почему наш мир являет собой арену бесконечных ужасов и страданий?..

* * *

За окном “майбаха” уже мелькала малоэтажная окраина Загорска. Я прозевал момент, когда Глеб Вадимович соскочил наконец с поймавшей нас в ловушку объездной и вырулил в город.

– Мы не свободны выбирать боль, её интенсивность и продолжительность, – продолжил Денис Борисович, словно бы отвечая на моё разочарованное молчание. – Мы не вольны распоряжаться смертью, управлять её присутствием и отсутствием. Но мы в силах трансформировать наше тело, его телесную, так сказать, модальность…

Резко накренило в сторону – так, что я завалился вбок. Поворот, в который мы вписывались, показался мне излишне долгим, затягивающим, как в гонках. Дениса Борисовича тоже качнуло. Он взялся рукой за спинку водительского кресла и воскликнул с укоризной:

– Глеб!..

– Прошу прощения, – сказал тот. – Круговое движение.

Я увидел постамент с танком, похожим на кубистического слона, клумбу-перекрёсток и понял, где мы находимся. В промзону, прямо к “Реквиему” Никиты, утекала улица Супруна – гаражи, склады, цеха. А мы катили по Московской, и получалось, что вскоре окажемся возле гастронома и остановки, откуда подобрал меня Капустин пару часов назад.

– И как поменять… э-э-э… телесную модальность? – спросил я. А потом обратился к Глебу Вадимовичу: – Видите кузов от легковушки? Вот после него ещё где-то полкилометра. Спасибо, что подвезли… – заранее начал прощаться.

– Вы же служили в армии, Володя? – Денис Борисович вовсе не намеревался сворачивать беседу. – Значит, вам знакомо понятие “инициация”.

– Хотите спросить, происходила ли со мной духовная трансмутация? Умирал ли я из черпаков в деды? Честно говоря, у нас в части не было дедовщины.

– Хе, повезло, значит… – отозвался Глеб Вадимович. – А вот у нас была, и довольно лютая. Но я готов присягнуть, что дембель телесно не равен черпаку или тем более духу!

Я удивился, услышав, что Глеб Вадимович служил. Меня это даже расположило к нему. Надо же – такой вот отличник и выскочка, а, оказывается, хлебнул жизни.

– В том и суть, что инициатическая тайна – событие неописуемое и несказанное, – сказал Денис Борисович. – Инициация не обязана вот так взять и состояться. Достаточно того, что она заложена, как потенциальная возможность, которой можно воспользоваться или отложить. Но вы её носитель, и с вами навсегда останутся шанс и право на преображение. Ведь сейчас вы тоже ничего не почувствовали, не заметили произошедших с вами изменений…

– В смысле? – спросил я насторожённо. – Какие изменения?

Денис Борисович продолжал неявно улыбаться:

– А как думаете, что здесь происходило?

– Что? – спросил я, помимо воли цепенея.

– Инициация! Что же ещё?! – и Денис Борисович впервые за наше знакомство открыто засмеялся.

– Тут? – спросил Глеб Вадимович. “Майбах” начал притормаживать.

– Володя, я пошутил! Видели бы вы сейчас себя…

Остановились. Мужик, покупавший что-то в придорожном ларьке, заинтересованно оглянулся на нас.